MOSCOWJOB.NET

ИНФОРМАЦИЯ статья № 54

категория :  ОБЩАЯ       Быт дворянской Москвы (3 часть)     Красная площадь Идея мужика заинтересовала царя, и изобретателю были выданы деньги на постройку крыльев из слюды. Первый опыт состоялся перед приказом, в присутствии начальника приказа князя Троекурова и толпы любопытных: мужик, перекрестившись, стал надувать мехи своего авиационного аппарата, но на воздух подняться не смог и сказал, что крылья слишком тяжелы. Были вновь выданы деньги на более легкие крылья, из кожи, но и второй опыт окончился неудачей — мужик не по   Красная площадь имела преимущественно торговый характер. На всем протяжении ее целый день шла бойкая торговля вразнос. Здесь толклись разносчики со всевозможными товарами, начиная с принадлежностей костюма и кончая разного рода снедью, которая тут же потреблялась покупателями; работавшие среди толпы, под открытым небом, портные, сапожники и уличные ювелиры еще более оттеняли восточный характер площадного торга. Близ Лобного места стояли женщины продававшие холсты и кольца с бирюзой; они же, по словам Олеария, кроме своего товара, предлагали покупателям «кое- что иное». Рынок выдвигался за пределы площади и спускался по скату холма вниз к реке, к живорыбным садкам и Москворецкому мосту, на котором также сидели мелочные торговцы, рядом с женщинами, полоскавшими в реке белье. Торговля велась и на мостах у кремлевских ворот, Спасском и Никольском. На первом разносчики и небольшие лавочки торговали преимущественно книгами, рукописными тетрадями и картинами на листах. Особенно большое скопление народа бывало на площади в базарные дни, среду и пятницу, когда в город съезжались крестьяне из окрестных деревень, но и в другие дни недели она привлекала не только толпы торговцев и покупателей, но и сотни гуляющих, или «праздношатающихся», как их называет Олеарий, для которых рынок был своего рода демократическим клубом. Близ Спасского моста ютилась одна из характернейших достопримечательностей старой Москвы — Спасский, или поповский, крестец. Ивановская площадь Такое бесчинство творилось не только на площадях, но и у самого дворца и тех помостов, по которым цари проходили из собора в собор. На стрельцов, постоянно охранявших царский дворец, буйная толпа мало обращала внимания. Только в конце XVII в. были приняты против этого беспорядка некоторые меры, сводившиеся главным образом к указанию определенных мест для стоянки челяди и к удалению ее от путей, по которым совершались царские выходы и выезды. Оживление иного рода царило на Ивановской площади. На окраине ее в XVII в. помещалось здание приказов, центральных учреждений Московского государства, административных и судебных. Приказная деятельность начиналась очень рано — в декабре, например, присутствие открывалось за час до рассвета, т.е. приблизительно в 7 часов утра. Поэтому с раннего утра площадь наполнялась толпой лиц, «ходивших за делами» в приказы, по тогдашнему выражению. Здесь же отбывали наказание осужденные на правеж, работали палачи, приводившие в исполнение судебные приговоры, и говор толпы покрывался порой воплями жертв московского правосудия. С чисто азиатским характером этой картины вполне гармонировали заседавшие в особой палатке площадные подьячие, публичные писцы или нотариусы, которые пользовались исключительным правом совершения разного рода крепостных актов. Деятельность их благодаря освященным обычаем поборам за составление актов была очень прибыльной, и наиболее чувствительным наказанием считалась для них «отставка от площади». Ивановская площадь была также ареной своеобразной московской гласности. Здесь, — а также и на Красной площади, — правительство посредством кличей публиковало свои распоряжения и сообщения во всеобщее сведение, или, по выражению народной поговорки, во всю Ивановскую. Так, например, здесь в феврале 1699 г. царь через кликавших клич Преображенских солдат звал москвичей в Преображенское посмотреть на казнь стрельцов, обещая зрителям безопасность. Бывали случаи обращения к площадной гласности частных лиц, которые имели сделать сообщения, представлявшие общий интерес. Один из таких случаев связан с первым опытом авиации в России, имевшим, можно сказать, пророческое значение для судеб самобытного русского воздухоплавания. В апреле 1695 г. мужик — имя его осталось неизвестным — закричал на площади караул, был взят в Стрелецкий приказ и в расспросе объявил, что сделает крылья и станет летать, как журавль. Смертная казнь Смертная казнь совершалась так же открыто, как и прочие расправы, и притом с большей торжественностью, в духе тогдашнего уголовного правосудия, насквозь проникнутого устрашающей тенденцией. Ареной казней были обыкновенно большие городские площади — Красная, или, точнее, та часть ее, которая называлась Пожаром, и Болото. При Иване Грозном массовые казни совершались даже в Кремле: так, в 1574 г. он казнил «у Пречистой на площади», т.е. на площадке у кремлевских соборов многих бояр, архимандрита чудовского, протопопа и всяких чинов людей много. Но вообще Кремль не считался подходящим местом для казней, и они допускались в нем только в виде исключения. Зато Красная площадь была постоянной свидетельницей более или менее варварских расправ до самого конца XVII столетия. Кроме отдельных казней, на ней имели место массовые избиения крамольников при Иване Грозном и не менее грандиозное по числу жертв истребление мятежных стрельцов при Петре I. Вообще можно сказать, что расправа Петра с участниками стрелецкого мятежа 1698 г. была выдающимся явлением даже в ряду наиболее громких карательных подвигов московского правительства. Казни начались 30 сентября 1698 г., когда был объявлен у Покровских ворот, в присутствии царя, приговор по делу о мятеже и была умерщвлена первая партия осужденных стрельцов числом 201; пятерым из них Петр собственноручно отрубил головы в Преображенском. 11 октября было казнено 144 человека, 12-го — 205, 13-го — 141, 17-го — 109, 18-го — .65, 19-го — 106, 21-го — 2. Казни происходили в разных местах — в Белом и Земляном городах, под Новодевичьим монастырем и в Преображенском. В бойницы стен Белого города были вставлены бревна, на которых вешали по два и по четыре человека. 195 стрельцов было повешено на тридцати виселицах перед кельей царевны Софьи в Новодевичьем монастыре, причем троим повешенным перед самыми окнами кельи царь приказал вложить в руки челобитные, содержавшие в себе призыв Софьи на царство. Вешали и у городских ворот, по шесть человек на виселице. Многим рубили головы; 17 октября в Преображенском этим занимались по приказанию Петра его фавориты и бояре. Признанные наиболее виновными подверглись колесованию на Красной площади и с перебитыми руками и ногами около суток мучились на колесах. Громадная толпа челяди Пять месяцев трупы не убирались с мест казни, и только в марте 1699 г. было преступлено к вывозу их, который, по словам Корба, представлял зрелище ужасное и необычное у более образованных народов: тела клались на повозки в беспорядке, многие были полуобнажены, везли их к могильным ямам, как заколотый скот на рынок. Казни возобновились в феврале 1699 г. 1, 3 и 4 февраля было обезглавлено свыше 400 человек; 3-го казнили на Красной площади и на Болоте, 4-го — в Преображенском, где, как говорили, сам Петр отсек головы 84 стрельцам. Самыми обычными видами казни были повешение и отсечение головы; применялись также в качестве кары за более тяжкие преступления сажание на кол, четвертование и, в конце XVII в., колесование. Женщин, убивших своих мужей, закапывали по шею в землю и оставляли в этом положении до самой смерти. Рейтенфельс наблюдал в Москве «потрясающую», по его словам, картину такой казни: двум женщинам, зарытым по шею, попы читали молитвы, зажегши вокруг этих живых покойниц восковые свечи, а возле стояла стража, сменявшаяся днем и ночью. По ходатайству царицы эти две женщины, проведя три дня в своих могилах, были освобождены из них и почти здоровые поступили в монастырь. Такой исход может быть объяснен только исключительно сильным заступничеством за осужденных, так как по закону все ходатайства за мужеубийц, даже со стороны самых близких родственников, отвергались. Бывали случаи, когда закопанные женщины томились в земле по шесть и даже по двенадцать дней. Мы рассмотрели главнейшие типичные явления повседневной уличной жизни в старой Москве. Но, кроме них, были еще не менее характерные в своем роде особенности, присущие только местам, где сосредоточивалась деловая и официальная жизнь. Такими местами были Кремль и главный московский рынок — Красная площадь с торговыми рядами. С раннего утра Кремль представлял чрезвычайно оживленную картину. Сюда съезжались по делам и на поклон к царю служилые люди всяких рангов. Большинство являлось верхом на конях, в сопровождении слуг, которым кони отдавались под охрану до отъезда из Кремля. Скапливалась громадная толпа челяди, и разыгрывались чрезвычайно характерные сцены: дворовые люди свистали, бранились, скакали на лошадях, заводили драки и кулачные бои, всячески задирали прохожих, особенно иноземцев. Объект упражнений Для москвича нищий, как объект упражнений в благочестии, был не менее необходим, чем икона в доме. Поэтому мы видим в старой Москве громадное развитие нищенства, поддерживаемое широко практиковавшейся подачей милостыни. По словам Рейтенфельса, в Москве часто можно было видеть около домов богатых людей целые толпы нищих, получавших пищу или иную какую-либо милостыню. Павел Алеппский говорит, что нищие были распределены по боярским дворам, каждый из которых содержал свою группу их. Подобные же группы нищих с постоянным составом существовали при московских соборах и монастырях: при Успенском соборе состояло двенадцать успенских, богородицких или пречистенских нищих, по стольку же человек было в группах при Чудове монастыре и соборе Николы Гостунского в Кремле; последняя группа, или артель, состояла исключительно из женщин, главным образом поповских вдов. Артели Архангельского собора, Василия Блаженного и Богоявленского монастыря насчитывали по десять человек. Массы нищих кормились также около царя и патриарха, служивших в этом отношении образцом для всего общества. Царь Алексей Михайлович содержал постоянно в самом дворце несколько нищих стариков, которые занимали определенное место в дворцовом штате как «верховые богомольцы». Патриарх при всяком своем выезде или выходе оделял милостыней всех попадавшихся на пути нищих. Иногда производились экстраординарные дачи милостыни, например, когда патриарх скликал нищих в собор на молебствие о дожде. Так было в 1681 г., причем была в один день роздана очень крупная сумма — более 61 руб., следовательно, нищих собралось около 600 чел., если дача была по гривне, а может быть, и более 2000, если она была по алтыну. Публичные истязания преступников были явлением далеко не редким на улицах Москвы. Довольно обычным зрелищем был полуобнаженный, окровавленный человек, которого палач водил по торговым рядам и улицам, стегая кнутом и громко объявляя его вину. Подобные же сцены можно было наблюдать у всех приказов в Кремле. Олеарий оставил обстоятельное описание торговой казни, или битья кнутом, которому в его присутствии подверглись девять корчемников, восемь мужчин и одна женщина, перед Приказом новой четверти. Картина будничной уличной жизни Борьба с корчемством являлась иногда делом трудным и опасным еще и потому, что корчемники пользовались покровительством сильных людей. Подметным письмом царь Алексей Михайлович был извещен о действиях возникшей в Москве целой компании корчемников, которые торговали водкой и табаком, принимали в заклад краденые вещи, грабили и обыгрывали в зернь и карты пьяных. Компания насчитывала более 1000 членов, и выручка ее достигала до 1000 руб. и более в месяц. Предприятие, таким образом, оказывалось очень солидным, что объяснялось составом его участников, характерным для автократического режима: это были беглые служилые люди и беглые воры, записавшиеся в метельщики, а во главе дела стояли чины Земского приказа, т.е. главного полицейского управления. Картину будничной уличной жизни дополняли еще две характерные особенности: обилие нищих и публичные расправы с преступниками. Если и в наше время нищие, в одиночку и группами, составляют необходимую принадлежность московской улицы, то встарь, несомненно, это явление имело гораздо более крупные размеры. С недавнего времени в Москве налаживается мало-помалу организация общественного призрения, и частная благотворительность, проявляясь в устройстве богаделен и приютов, вступает на более верный путь и получает более упорядоченные формы; в борьбе с уличным нищенством принимает некоторое участие и полиция. В московской Руси также делались попытки упорядочения благотворительности, которую, например, Стоглавый собор хотел ограничить устройством богаделен, но эти попытки не могли иметь сколько- нибудь заметного успеха, потому что они встречали непреодолимое препятствие в своеобразном взгляде русского человека на значение благотворительности, удержавшимся отчасти до нашего времени. Для русских благотворительность была не средством борьбы с социальным недугом, а благочестивым занятием, необходимым для спасения души: в основе акта милосердия лежали, в сущности, виды на награду, которую благотворитель готовил себе в будущей жизни, причем даже альтруистический момент отступал для него на задний план. При господстве такого взгляда благотворительность могла быть только личным делом набожного человека, и формой, наиболее отвечавшей этому характеру ее, была раздача милостыни. Запретительные меры Эти запретительные меры оказались, однако, малодействительными, и вызванное ими сокращение пьянства было далеко не так значительно, как ожидало правительство. Правда, кружечный двор не отпускал отдельным питухам любого количества водки в любое время, но зато стали устраиваться попойки в складчину: соседи, сложившись, приобретали ведро и вместе распивали его. Водку, впрочем, можно было доставать и помимо кружечного двора, так как в продаже всегда имелось наряду с казенным «корчемное» вино, успешно ускользавшее от правительственного надзора. Дело в том, что, монополизируя продажу водки, правительство не сумело монополизировать заготовку ее: правом купить вино пользовались не только духовенство и бояре, но и «лучшие» посадские люди, которым разрешалось выкуривать известное количество его по случаю больших праздников, церковных и семейных, под условием явки на кружечном дворе. Нередки были, конечно, злоупотребления этим правом, и выкуренное вино поступало в продажу. Корчмы могли, кроме того, запасаться водкой и на кружечном дворе. Корчемство процветало несмотря на крутые меры, принимавшиеся против него правительством, которое в Москве для преследования его организовало особую команду, состоявшую из стрельцов под начальством 15 объезжих голов. Головы должны были разъезжать по улицам и следить, чтоб ни у кого корчемного питья не было. Некоторым элементам населения, впрочем, были нестрашны такие объезды. Головы не имели права въезжать для розыска корчемного питья в стрелецкие слободы. Фактичеси таким же иммунитетом пользовались и солдаты, которые открыто торговали водкой в постные дни даже на самом кружечном дворе. Как трудна была борьба с солдатским корчемством, показывает следующий случай, имевший место в Немецкой слободе. Отряд стрельцов захватил в слободе спрятанную у солдат водку, но солдаты отняли ее и прогнали стрельцов; к последним подоспели на выручку товарищи, и завязался бой, разгоравшийся по мере того, как обе стороны получали подкрепление. В конце концов стрельцы, которых набралось до 1300, осилили солдат и захватили из них 22 человека. Корб рассказывает о подобном же столкновении из-за корчемного вина между ямщиками и воинской командой, происшедшем в мае 1699 г., — столкновении, из которого победителями вышли ямщики: они отразили высланных против них солдат, троих закололи и многих ранили. Дерзость ямщиков так смутила бояр, правивших Москвой в отсутствии царя, что они, по словам Корба, недоумевали, что лучше — действовать ли сильными мерами или не проявлять своей власти. Посты Рождественский и Петров В Москве продажа питей ведалась исключительно в Новой чети или (с 1678 г.) Приказе новой четвертой. Первый московский кабак был основан Иваном IV в 1552 г. на Балчуге, и с того времени кабаки начали быстро размножаться в Москве. Это были заведения, где всякий мог получить любую порцию водки, — за неимением денег, под заклад вещей, даже платья, так что многие пропивались буквально до нага. Кабак был обычным приютом «голи кабацкой», среди которой было немало темных личностей, видавших всякие виды и промышлявших обиранием и обыгрыванием в карты и зернь66 захмелевших посетителей. Размножение кабаков продолжалось до 1652 г., когда правительство всюду закрыло их и сосредоточило продажу водки в кружечных дворах, или кружалах. В каждом городе был открыть только один такой двор. Кружало было винным складом, торговавшим водкой в розницу, но водка отпускалась им только в определенных количествах, более или менее крупных, — кружками или ведрами. Господствуя почти безраздельно на водочном рынке, правительство имело возможность регулировать потребление водки, насколько это не шло вразрез с интересами фиска, сокращая, например, число дней, в которые допускалась продажа питей. Меры в этом направлении действительно проводились правительством. Уже в первой половине XVI столетия простому народу разрешалось пить только в большие праздники, а их насчитывалось тогда очень немного — Рождество, Пасха, день св. Троицы и еще несколько иных, — и по воскресеньям, и в дни менее крупных церковных праздников народ работал после утреннего богослужения. Незадолго до издания Уложения 1649 г. воскресенье еще считалось рабочим днем. Но Уложение уже устанавливает обязательное празднование известных дней, в том числе и воскресенья, что, конечно, могло вызвать усиление пьянства. Зато в 1652 г. правительство, учредив кружечные дворы, запрещает продажу водки во время постов: в Великий и Успенский посты указано не продавать вина даже по воскресеньям, а в посты Рождественский и Петров не продавать по средам и пятницам. Кружечные дворы запирались и на пасхальной неделе до среды. Пьяному, схваченному во время поста, грозили кнут и тюрьма. Стоглавый собор Одним из наиболее ярких примеров уличного бесстыдства было, по мнению Олеария, наблюдавшееся им в Москве появление голых женщин перед простонародными банями: выходя из бани прохладиться по русскому обычаю, они без всякого стеснения подходили к немцам и обращались к ним «с безнравственными речами». Было ли в Москве в обычае мытье мужчин и женщин в общих банях, сказать трудно. Стоглавый собор, осудивший такие бани, отметил существование их только в Пскове. Но во всяком случае, судя по оставленному Олеарием описанию русской общественной бани в Астрахани, едва ли можно предполагать, что в таких банях помещения для мытья обоих полов были достаточно изолированы одно от другого. В астраханской бане мужчины и женщины входили и выходили через одну и ту же дверь, притом без передников, и женщины «иногда выходили, без стеснения, голые поговорить со своими мужьями». Вообще на улицах Москвы европейцу нередко приходилось наблюдать сцены, оскорблявшие его нравственное чувство. Все европейцы, писавшие о Московии, констатируют необыкновенную склонность русских к чувственными удовольствиям. Хотя проституция не была официально терпима в Москве, контингент проституток как профессиональных, так и случайных всегда был очень значителен. Павел Иовий Новокомский, писавший о Москве в XVI в. со слов москвича Дмитрия Герасимова, который был в Риме в 1525 г. в качестве посланника, говорит: «даже иностранцу можно легко и притом за небольшую цену склонить к любовным утехам всякую женщину из простонародья (в Москве)». Неудивительно, что, при слабой дисциплинированности населения, уличный разврат принимал иногда самые откровенные формы. Корб пишет, что нередко даже монахи, сбросив всякую стыдливость, предавались разврату на проезжих площадях. Наиболее резкие проявления распущенности всегда, конечно, находились в связи с одной из самых характерных особенностей национального быта — пьянством. Во все времена много говорилось и писалось о пьянстве русских. Несомненно, русский человек искони проявлял влечение к крепким напиткам и давал ему волю при всяком удобном случае. Характерным при этом было отсутствие меры, благодаря которому выпивка всегда сопровождалась самыми безобразными последствиями. Яркую картину пьянства в киевской Руси оставил Феодосий Печерский: «одни, — говорит он, — ползают на коленах, будучи не в состоянии стоять на ногах, другие валяются в грязи и навозе, ежеминутно готовые испустить дух». Деяния собора Не менее резкую характеристику позднейшего пьянства мы находим в деяниях Стоглавого собора. С показаниями туземных источников вполне согласуются сообщения наиболее осведомленного из иностранных наблюдателей русской жизни в XVII в., Олеария. Он говорит, что никто из русских никогда не упустит случая, чтобы выпить или хорошенько напиться, когда бы, где бы и при каких бы обстоятельствах это ни было. При этом когда знатный человек угощает водкой простолюдина, последний не считает возможным отказываться, сколько бы чарок ему ни предлагалось, и продолжает пить, пока не упадет на землю и — в иных случаях — не испустит душу вместе с выпивкой; до такого состояния иногда доводили русских люди из свиты голштинского посольства, в составе которого находился Олеарий. Совершенно тот же характер носило и пьянство знатных людей, даже царских великих послов, которые в чужих странах не знали меры, когда представлялся случай выпить: посол, отправленный в 1608 г. к шведскому королю, так напился крепкой водки, что в день, когда была назначена ему аудиенция, его нашли мертвым в постели. Таким образом, пьянство до потери сознания было обычным явлением в московской Руси, и если на улицах попадались валяющиеся в грязи пьяные, то, по словам Олеария, на это не обращалось внимания: разве какой-нибудь извозчик, наехав на знакомого пьяного, кинет его в свою повозку и отвезет домой, где получит деньги за проезд. Набожного Корба особенно возмущали часто появлявшиеся на улицах пьяные попы, которые не выказывали никакого уважения к носимому ими кресту: «очень жаль, — говорит он, — что драгоценнейший символ нашего Искупителя, носимый самыми презренными человечишками, должен часто валяться в сору и грязи, в руках у ослабевших и шатающихся от чрезмерно выпитой водки людей». Но если случаи безобразного опьянения были довольно обычны на улицах Москвы, все же в непраздничные дни они имели спорадический характер уже потому, что не всякий мог в любое время раздобыться хмельным питьем. Продажа водки с XVI в., когда этот напиток впервые появился в России, была монополизирована правительством, которое, впрочем, фактически не сумело сосредоточить в своих руках питейное дело и должно было делиться правом на кабаки с высшим духовенством, монастырями и боярами. Насмешливое и неприязненное отношение к иноземцам Меры, принимавшиеся против брани на улицах, были обречены на неудачу уже потому, что они не могли встретить сознательного сочувствия в самом правящем классе. Национальные ругательства были так же обычны в хоромах высокопоставленных лиц, как и среди уличной толпы. Очень характерный в этом отношении случай рассказывает архидьякон Павел Алеппский. На утрене в Саввине монастыре присутствовали антиохийский патриарх и царь Алексей Михайлович. Когда чтец, приступая к чтению жития святого, сказал: «благослови, отче», царь, вскочив с кресла, гневно крикнул, не смущаясь даже присутствием патриарха: «Что говоришь, мужик, сын: благослови, отче? Тут есть патриарх, скажи: благослови, владыко!» Особым вариантом национальной брани была фраза, которой, по словам Олеария, простонародье преследовало на улицах Москвы немцев, проживавших в слободе Кокуе. Эта фраза так донимала их, что они наконец подали царю челобитную, прося о защите от уличных ругателей. Вообще насмешливое и неприязненное отношение к иноземцам было обычным явлением. Хотя в Москве с XVI в. существовала постоянная европейская колония, московское население, воспитанное в условиях замкнутого национального быта, смотрело на членов ее как на людей иного мира. До самого конца XVII столетия европеец на улицах Москвы или собирал вокруг себя любопытных зрителей, разглядывавших его с не скрываемым изумлением, или вызывал со стороны туземцев враждебные выходки, в основе которых лежало, вероятно, раздражавшее русского смутное сознание превосходства над ним людей западной культуры. Корб говорит, что московиты иногда бывают до такой степени поглощены созерцанием иностранцев, что, разинув рот и вытаращив глаза, сами себя не помнят. Обычным бранным прозвищем немца было «фрыга», или «фря». Рейтенфельс говорит, что русские обзывают немцев «шишами». Национальная брань была одним из проявлений нравственной распущенности русских, наблюдавшейся как в частной жизни, так и в уличном быту. Иностранцы не находят достаточно сильных выражений, чтобы заклеймить поражавшее их бесстыдство русских. «Они сняли с себя всякий стыд и всякое стеснение», — говорит датчанин Яков Ульфельд. Недостаточность полицейского надзора Недостаточность полицейского надзора сказывалась, конечно, и в явлениях повседневной жизни — в поведении толпы, наполнявшей московские улицы, в уличном быте и уличных нравах. Не испытывая большого стеснения со стороны полиции, народ держал себя на улице более нараспашку, и черты национального характера проявлялись с большей резкостью, чем в наше время. Иностранцу бросались в глаза в Москве сварливость и бранчивость русских. Олеарий пишет: «Они (русские) вообще весьма бранчивый народ и наскакивают друг на друга с неистовыми и суровыми словами, точно псы. На улицах постоянно приходится видеть подобного рода ссоры и бабьи передряги, при чем они ведутся так рьяно, что с непривычки думаешь, что они сейчас вцепятся друг другу в волосы. Однако до побоев дело доходит весьма редко, а если уже дело зашло так далеко, то они дерутся кулачным боем». Упрощенный способ расправы за обиды был в ходу и между людьми более или менее знатного происхождения. Тому же Олеарию пришлось наблюдать, как двое детей боярских, сидя верхом на конях, стегали друг друга кнутами во время церемониальной встречи турецкого посольства. Но если драки на улицах происходили не особенно часто, то самым обычным явлением были ругательства, ставшие в Великороссии национальными. Отмечая эту особенность московского разговорного языка, иностранцы единогласно признают ее «постыдной и гнусной». Нельзя сказать, чтобы русские совершенно не сознавали зазорности своей национальной брани. Церковь постоянно выступала с суровым осуждением «скаредных» ругательств, бывали порой и случаи судебного и полицейского преследования их. Олеарий рассказывает, что в его время была предпринята правительством попытка искоренения брани на улицах: брань была строго запрещена, под страхом кнута, публично оповещенным указом, и на особых агентов была возложена обязанность хватать в толпе ругателей и на месте наказывать их. «Однако, — замечает Олеарий, — эта давно привычная и слишком глубоко укоренившаяся ругань требовала тут и там больше надзора, чем можно было иметь, и доставляла наблюдателям, судьям и палачам столько невыносимой работы, что им надоело как следить за тем, чего они сами не могли исполнить, так и наказывать преступников». Придворный элемент Бояре в пышных костюмах, верхом на конях, спешившие в Кремль, раскрашенные боярыни, медленно подвигавшиеся по улицам в пестрых повозках, составляли яркие штрихи в картине московской уличной жизни, свидетельствовавшие о том, что Москва была постоянным местопребыванием царя и его двора, но не эти штрихи определяли характер московской улицы. Придворный элемент не являлся доминирующим в жизни города и не оставлял в тени остальные слои населения в такой степени, в какой это имело место в Версале или в Петербурге в XVIII столетии. Московской улицей владели элементы, мало или совсем не соприкасавшиеся с придворной жизнью, «мужики», как говорилось в XVI—XVII столетиях, и уличная жизнь носила, в сущности, очень демократический характер. То, что нам известно о московской уличной жизни в XVI и XVII столетиях, дает право прийти к заключению, что народный характер, поскольку он отражается в уличных нравах, мало изменился с того времени. Внешние проявления, правда, значительно смягчились, но это следует приписать не столько облагораживающему влиянию культуры, сколько полицейской муштре, которая сделала крупные успехи после XVII в. Московская Русь не знала того всестороннего и все проникающего полицейского воздействия на жизнь обывателей, какое выработалось в преобразованной Петром России. С XVIII в. деспотизм, сохраняя свою вполне азиатскую сущность, в интересах самосохранения принимал все меры для того, чтобы преградить доступ в Россию европейской цивилизации, но те же интересы понуждали его усиленно заботиться об усвоении европейской техники. Многое удалось ему позаимствовать у Европы и по части техники обуздания и полицейского контроля над жизнью общества. Возможно ли, например, в новейшее время такое увековечение памяти жертв политическая режима, какое имело место в XVI в. в Москве, где не встретило никаких препятствии со стороны правительства сооружение на Красной площади церквей «на крови» казненных Иваном IV? Возможны ли народные собрания при церквах, обсуждающие план массового политического выступления? А такие собрания происходили в Москве в 1648 г., когда начиналось народное движение, направленное против царских временщиков. И это несмотря на присутствие в Москве, кроме муниципальной стражи, находившейся в ведении правительства, еще значительных отрядов царской гвардии, стрельцов, — Олеарий насчитывал их до 16 тыс., — несших также полицейскую службу. Заграждение улиц решетками Этот обычай отражался и на московской уличной жизни. После обеда затихало движение на улицах и замирала торговля — купцы и их помощники-мальчики ложились спать перед лавками. При наступлении сумерек начинался ночной отдых, обязательный до известной степени для московского населения. Главные улицы запирались решетками и надолбами, которые охранялись сторожами, набиравшимися из посадских людей. Сторожа были обязаны задерживать подозрительных людей, появлявшихся ночью на улицах, и представлять их властям. Герберштейн сообщает, что в его время московские улицы в некоторых местах запирались на ночь положенными поперек бревнами и что если кто после известного часа бывал пойман сторожами, то его или били и обирали, или сажали в тюрьму, если только это не был человек известный и именитый, ибо таких людей сторожа обычно провожали к их жилищам. Заграждение улиц решетками или бревнами было мерой, направленной против крайне многочисленных в Москве ночных грабителей, но эта мера, как увидим ниже, оказывалась совершенно недействительной. Днем уличная жизнь была довольно бойкая даже в будни. Наибольшее оживление замечалось, конечно, в обычных местах наибольшего скопления народа — в Кремле, на Красной площади и в прилегавших к ней рядах. Но и в остальных частях города движение на улицах достигало значительных размеров — об этом свидетельствует большое количество московских извозчиков. По словам Рейтенфельса, на каждом перекрестке и у каждых ворот города стояло с санями или колымагами много извозчиков, которые, договорившись за весьма малую плату, быстро доставляли седоков во все концы города. Летний извозчичий экипаж, который Рейтенфельс называет колымагой, на самом деле был обыкновенной четырехколесной тележкой самого простого устройства. На приложенном к книге Корба рисунке, изображающем казни стрельцов при Петре, извозчичьи тележки, в которых осужденные доставлялись на место казни, представлены чрезвычайно похожими на крестьянские телеги нашего времени. Несомненно, такая тележка была типом экипажа, наиболее отвечавшим состоянию московских путей сообщения. Пыльные в сухую погоду улицы покрывались глубокой грязью во время дождей и оттепели. Люди знатные Корб пишет в своем дневнике в мае 1699 г.: «Несколько дней подряд шли дожди, так что улицы Немецкой слободы стали непроходимыми; повсюду там разбросаны повозки, которые так глубоко засели в грязи, что лошади бессильны их вытащить». Архидьякон Павел Алеппский сообщает, что во время зимней оттепели арабские монахи, жившие в Кремле в Кирилловском подворье, не могли выходить на улицу, потому что грязь и слякоть были глубиной в рост человека. Люди знатные обыкновенно пользовались для передвижения по городу верховыми лошадьми. По словам Герберштейна, «дворяне» вообще редко показывались в народе, и ни один из них не мог дойти пешком даже до четвертого или пятого дома, если за ним не следовала лошадь; только зимой они обычно не решались выезжать на своих неподкованных лошадях. В XVII столетии входят в употребление разного рода колымаги и кареты более или менее европейского образца, вытесняя понемногу в качестве средства передвижения верховую лошадь. Последняя, однако, продолжает неизменно фигурировать в официальных выездах лиц служилого класса, служа живым символом его по преимуществу военного характера. По общему правилу, эти лица, являясь ко двору, приезжали в Кремль верхами, и исключение делалось только для стариков, которые не могли сидеть на лошади. Женщины того же класса показывались на улицах не иначе, как в экипажах, летом — в закрытых каретах, зимой — в санях, обтянутых красной тафтой. По словам Олеария, женские выезды всегда имели торжественный характер: боярыня восседала в санях «с великолепием богини», у ног ее помещалась девушка-рабыня, по бокам саней бежало до 30—40 слуг, упряжная лошадь была увешана лисьими хвостами, которые, впрочем, были принадлежностью парадного выезда и у мужчин, даже у царя. От XVII столетия дошли до нас некоторые сведения о регламентации уличного движения, относящиеся, впрочем, только к Кремлю. Кроме лиц служилого класса, никто не имел права въезжать в Кремле даже верхом. Извозчикам запрещалось стоять в Кремле и проезжать через него, не допускалось там и движение возов с кладью. Уличная жизнь Москвы Понемногу все уровнялось, более сильные характеры удержались на высоте, сроднившись с верхним слоем общества, а слабые погибли в людской пучине. Конечно, трудно обществу переживать такой перелом общественной жизни, но все урегулирующее время приведет все и всех к общему знаменателю, и модные бредни, потеряв свою пикантность и новизну, растаят в пространстве, подобно скопившемуся в тучах электричеству, когда пронесется над страной буря и оросит ее благодетельный дождь. Будем надеяться, что могучий рост колоссального русского организма, окрепнув в новых направлениях жизни, со временем поставит ее устои на непоколебимое основание и все бредни сдадутся в архив как ненужный хлам. Д. И. Никифоров Старая Москва просыпалась рано. На рассвете, а в осеннее и зимнее время и до света, ее будил колокольный звон, созывавший население в церкви к утреннему богослужению. Каждое утро начиналось этим звоном, повторявшимся затем не раз в течение дня. Кроме многочисленных церковных праздников, общих для всего населения, справлялись еще приходские храмовые праздники, а их было столько же, сколько дней в году, даже более, потому что не было дня, к которому не приурочивалась бы память патрона той или другой приходской церкви. «В Москве каждый день праздник» — говорит старая пословица. Москва жила под непрерывный звон своих колоколов, но жутко приходилось от него непривычным нервам. Даже такие непритязательные люди, как арабские монахи, сопровождавшие в Россию антиохийского патриарха Макария в половине XVII столетия, люди, относившиеся притом с предвзятым оптимизмом к московским порядкам, не могли умолчать о тягостном впечатлении, которое производил на них колокольный звон в Москве. Около полудня москвичи обедали, а потом отдыхали. Послеобеденное спанье было национальным обычаем, отступление от которого не проходило безнаказанно даже царю: известно, что Дмитрий I навлек на себя подозрение в нерусском происхождении и самозванстве между прочим тем, что после обеда не спал, а занимался делами. Простой казак Разумовский Конечно, и в прежнее время большинству известна была трущобная жизнь, может быть без ее детальных осложнений, но никто не старался отыскивать новых пророков, предназначенных вести общество по новому пути. Конечно, такое направление не может существовать долго! Приподнятые современными обстоятельствами, трущобные жители, отведав случайно высшей культуры, набив свои карманы свалившимся к ним случайно золотым дождем, вместе с переменою обстановки изменят свои вкусы и направление своих мыслей и впоследствии сами отрекутся от своих первоначальных проповедей. Подобные примеры бывали в истории. Простой казак Разумовский благодаря поддержке брата превратился в гетмана Малороссии, пирожник Меншиков, став любимцем своего властителя, в правителя России. Конюх Би- рон по капризу правительницы и ее слабохарактерности — в царственное лицо. Все эти лица после своего возвеличения приобрели другие вкусы, другие понятия; а потомки их с ужасом думают о той грязи, из которой вытащила их судьба. Так и настоящие просветители и новые проповедники общественной жизни Москвы со временем примут уклад своих предшественников, старых руководителей (может быть, немного измененный), а потомки их будут лицами, оторванными в жизненном пути от настоящих их трущобных сородичей. Мы видим, что потомки лиц, вынырнувших из подонков общества, пользуются в настоящее время чуть не царскими почестями, а потомки патрициев древнего Рима служат поденщиками в клоаках нового Рима. Мне помнится, когда в Англии строился первый колоссальный корабль «Грет-Истерн», то корреспондент, описывая постройку корабля, выразил свое крайнее удивление, встретив в числе поденщиков рабочих строящегося корабля внука поэта лорда Байора, питавшего пламенную страсть к работнице, дочери мелкого лавочника, весьма некрасивой девушке с гнилыми зубами, которая распоряжалась им весьма бесцеремонно. Общественные перевороты времен Петра I, Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны подняли многих со дна общественной жизни до облачного горизонта, что в то время возмущало высших представителей общественной жизни и порождало тогда недовольство прежних главарей. Обедневшее дворянство Получается ответ: двадцать или тридцать лет тому назад прибыл он из Гамбурга приказчиком в торговый дом, женился впоследствии на родственнице хозяина фирмы и теперь стал меценатом. Лучшие из домов, живущих на барскую ногу, — это разбогатевшие наши русские фабриканты, получившие современное образование. Конечно, в их обращении не следует искать деликатности и утонченной вежливости прежних бар, но русское радушие покрывает многие их недостатки. Хотя заметно ярко выступает сознание ими материального их превосходства, но это следует им извинить. Постоянное общение, по своим торговым оборотам, с мелкими покупателями в большинстве торгующих в кредит, следовательно, вполне зависимых от их благоволения, образует у них привычку к подобострастному поклонению зависимых от них в финансовом отношении лиц; поневоле эта складка остается у них в общественной жизни, где некоторые, без всякого умысла, делают невольные неловкости. Обедневшее дворянство не в состоянии конкурировать с ними в устройстве празднеств и задавать богатые и обширные приемы, потому, поневоле удаляясь от руководства общественной жизнью, должно уступить дорогу разбогатевшему люду. Даже относительно богатые помещики веселятся только в своем родственном и приятельском кругу, избегая дорогостоящих больших общественных собраний. Улучшения средств нашего дворянства ожидать невозможно; кроме того, современное дворянство направилось на дорогу, течением жизни ему предназначенную, и сделалось служилым сословием. Все это резко отражается в общественной жизни. Низменные вкусы некультурной публики предъявляют к жизни ненормальные требования, не применимые к жизненному укладу, а мнящие себя новыми руководителями общественной жизни, появившиеся главари движения еще не в силах ограничить их безумных прибавлений. Старое руководящее начало уничтожено, а новое не успело еще окрепнуть. Было ли мыслимо в прежнее дореформенное время, чтобы общество всецело увлеклось такими произведениями, как описание жизни различных трущоб: Максима Горького, Андреева и их последователей, где грязь жизни проповедывается как идеал! Многомиллионный кредит общества Кредит вновь открытого общества был широкий; дома росли, как грибы, и в новой стройке начал появляться некоторый комфорт, уже введенный в заграничных жилищах. Цены на такие квартиры были возвышенные. Так шло до 1876 года, начала сербской, а потом болгарской войн57. Затем выселение евреев из Москвы и уход войск в Турцию обездолил Москву, многие жители и торговцы покинули ее. Не только квартиры, но даже торговые помещения пустовали годами. Вследствие этого наступил домовладельческий кризис, уронивший ценность домов и квартир. Городское Кредитное Общество потеряло свой запасный капитал, и началась тогда известная вакханалия, окончившаяся знаменитым триумвиратом Сергея Шильдбаха, Цветухина и Герика. Несмотря на это московские пустыри, существовавшие в ней с пожара 1812 года, быстро застраивались многоэтажными домами. Наружный вид Москвы менялся, только извилистые и кривые улицы напоминали обывателям, что они живут на старом пепелище. Многомиллионный кредит общества, технические усовершенствования, обилие лиц, стремящихся поселиться в Москве, так сильно меняют, кроме наружного вида, ее обычаи, нравы и общественную жизнь, что спустя несколько десятков лет от старой Москвы останутся одни воспоминания и то только в описательных манускриптах ее бывших обитателей. Перемена жизни, направление и привычки в московском обществе резко меняются. Дворянская Москва прежних времен, все отступая от своих традиций, пополняется разношерстным элементом разбогатевших пришельцев всех сословий. Попадаются между ними обломки прежнего передового сословия, но, надо признаться, в весьма редких случаях. Есть потомки прежних купеческих образованных семей прежней Москвы; но выдающееся по финансовому положению большинство — это новые пришлые люди с большою примесью иностранного элемента. В старину семья богатого, открытого для приема дома была известна всему московскому обществу чуть не с праотцов хозяина и хозяйки. В настоящее время корифеи домов, устраивающие богатые и блестящие праздники, неизвестны (кроме своих близких) никому. Часто на вопрос: откуда появился хозяин празднества? Перерождение старой Москвы в новую Несовершенство устройства наших жилищ в пожарном отношении, наша неаккуратная прислуга и другие причины невольно заставляют владельцев драгоценностей на время отсутствия воспользоваться гостеприимством музея, чрез что вещи, доступные обзору только немногочисленных знакомых, сделаются, хотя временно, достоянием многочисленных посетителей. Развитие художественного вкуса в публике невольно служит к смягчению нравов и идеализации жизни. Поблагодарив учредителей выставки за доставленное наслаждение, можем просить их не оставлять раз поднятой идеи, а усовершенствовать ее на благо общества. Если бы подобный музей существовал в Москве, то какое громадное количество произведений искусства сохранилось и осталось бы в Москве». Старая Москва вся состояла из помещичьих особняков, пустырей, садов и хат различной бедности. Больших каменных домов, за исключением казенных и общественных, в старину было относительно пространству площади, занимаемому Москвою, немного. До учреждения в Москве Городского Кредитного Общества постройка частных домов подвигалась медленно. Дома старой стройки 1813 и 1814 годов продавались недорогой ценой. Городская усадебная земля ценилась дешево. Когда в 1865 году нарезана была усадебная земля по сторонам улицы «под Вязками», теперь Долгоруковской, для поселенных близ Бутырской заставы ямщиков, то они за ненадобностью продавали ее желающим по рублю и по два за квадратную сажень. Цена, в настоящее время немыслимая по дешевизне. Небольшой кредит, отпускавшийся домовладельцам из сохранной казны Опекунского совета, за прекращением его ссудных операций в 1859 году закрылся. Дома ценились не дорого, несмотря на то что городские повинности не достигали десятой доли настоящего обожения, самооблагающейся думы. Учреждение Городского Кредитного Общества, несмотря на низкий курс вновь выпущенных облигаций, котировавшихся по 80 копеек за рубль, встречен был радостно всем нуждающимся в кредите населением. С открытием кредита для домовладельцев постройка домов пошла быстро. Прежний дешевый строительный материал сильно поднялся в цене. Несмотря на усиленные новые постройки, цены на квартиры росли неимоверно.     автор :  архив e-mail :  moscowjobnet@gmail.com www :  Google plus статья размещена :  26.09.2019 00:27                НАЗАД     НА ГЛАВНУЮ         MOSCOWJOB.NET Администрация сайта не несет ответственности за содержание объявлений. moscowjobnet@gmail.com